— Назову её «Укус кобры». А? Как тебе? — Кир сунул Молоху под нос очередной лист. Где только карандаш и тетрадь раздобыл?

— Нормально, — кивнул, заценив рисунок. У Кира действительно был талант. Если бы его не заставили убивать других пацанов, мог бы стать художником. Ну или татуировщиком, к которому выстраивались бы очереди. У них вообще могло быть всё иначе. У всех.

— А хочешь, я тебе наколку такую набью? По-моему, очень символично, — склонил голову набок, рассматривая свои художества. Рисунок, и правда, соответствовал настроению. Предплечье, перевитое колючей проволокой и жуткой коброй, с клыков которой капал яд.

Молох усмехнулся.

— Ага. А где машинку возьмёшь?

— Да придумаю чё-нибудь. Говорят, капитан может притащить нужную вещь, если его отблагодарить.

— А благодарить чем будешь? Натурой?

— Не, тебя ему подложу, — заржал Кир, а через неделю таки достал машинку. Хрен знает, каким способом, но смог.

Дорисовать только кобру не успел.

Сантиметр за сантиметром Молох закончил начатую Киром татуировку. И получилось весьма впечатляюще. Казалось, он даже чувствовал, как змея сжимает кольцами его руку, как саднит кожа, будто после укуса. И видел перед собой Кира. Как тот снимает свои очки, протирает линзы и снова принимается за наколку.

— Прости, — заговорил с ним впервые, глядя на кобру в зеркало. — Мне жаль. Мне жаль, Кир. Ты не должен был… Только не ты.

Генерал больше не появлялся. Вызывал его раз в полгода, швырял наличку, вроде как премию, словно кость собаке, и посматривал похотливо. Молох научился не обращать внимания на гребаного изврата. Только иногда всё же передёргивало. И жутко хотелось твари глотку вскрыть. Чтобы кровью его поганой умыться. Чтобы видеть в глазах ублюдка осознание того, кто его убивает. Кто лишает его всего.

И ради этого существовал. Продолжал эту игру жизнями, убивал, служил, как пёс верный. Чтобы однажды перегрызть цепь и вцепиться «хозяину» в глотку.

Долгие годы. Он ждал этого дня столько, сколько не ждал возмездия ещё никто.

В очередной раз переклинило, когда после ранения в голову очнулся. Молоху тогда знатно прилетело. Задание не таким лёгким оказалось, как думал с самого начала. Охране объекта помощь подоспела. А Молох свалить не успел. Только стал с крыши спускаться, ему и прилетело. Помнил только удар, как об стену его садануло. И темень непроглядная. И тишина жуткая. Пришёл в себя спустя месяц, на даче у генерала. Кое-как доковылял до его кабинета и, услышав голоса, открыл дверь. Тогда двух новых парней увидел. Братьев. Тот, что постарше, вроде ничего держался. Сутулился только. А второй, мелкий совсем, сопливый. Зашуганный весь, дрожащий. И, на его же несчастье, смазливый, как девчонка.

— Познакомься, Елисей. Это Паша и Ваня. Твои новые ученики.

Твою же… Генерал. Сука! Пацаны же ещё совсем! Дети же, блядь! Ещё младше, чем Молох был, когда в лапы к этому уроду попал.

— Мне не нужны ученики, — буркнул, сжимая челюсти от разламывающей боли в черепушке.

— Ну, значит, помощники. Будут связными нашими. А ты пока иди. Отдохни. Слаб ты ещё. Хорошо, что выжил вообще. Я очень волновался, — усмехнулся старый ублюдок и как бы нечаянно рукой по бедру стоящего рядом пацана прошёлся. Ванька сжался весь, но не отпрянул. Только голову в плечи втянул.

— Ах ты, сссука, — шагнул вперёд, но тут же на плечо легла рука охранника. — Это ты! Из-за тебя мне череп продырявили! Ты теперь ещё и детей в это дерьмище втягиваешь?!

— А ты спасибо мне скажи, что в дом свой притащил, да врачи мои твой котелок буйный собрали. Я ведь мог бросить тебя там, на верёвке болтающимся. Уж менты оформили бы тушу твою перекачанную. Уведите Елисея в постель! Рано ему ещё вставать. А за мальчиков не переживай. Они ко мне сами пришли. По доброй воле.

ГЛАВА 45

ГЛАВА 45

2011 год

Мы прожили в лесном домике пять месяцев. Пять самых замечательных месяцев, пожалуй, из всей нашей совместной жизни.

За это время я окончательно влюбилась в Елисея, вырос наш Волчонок, а сам Молох… Молох, казалось, остался прежним, да только это так лишь казалось. На самом деле он тоже сильно изменился. Как и его отношение ко мне, к своему образу жизни. Он не хотел возвращаться назад. Я видела это в каждом движении, в каждом его мрачном взгляде. Я чувствовала это в его дыхании. Слышала в словах, которые он шептал мне по ночам.

И в те короткие, но такие сладкие минуты нас было всего двое во всём мире. Не существовало никого и ничего больше.

— Любишь? — допытывалась, доставая его каждый вечер.

— Отстань, а, — закатывал он глаза, но скрыть еле заметную улыбку не мог. То и дело уголки губ вздрагивали.

— Ну, скажи, — канючила я.

— Не скажу, — сбрасывал он со своего плеча мою руку. А я кобру эту страшную целовала, к нему прижималась всем телом. Мелкая такая рядом с ним, как насекомое. А оторвать меня не мог. Не хотел потому что. Мог бы прихлопнуть, мог бы вышвырнуть вообще и забыть. Но так и не смог.

Растопила я сердце жестокого убийцы. Получилось. И тем горше была моя победа. Потому что нам нельзя было. Ему нельзя было влюбляться.

— Любишь или нет? Говори! — оседлав его сверху, целую заросшее колючей щетиной лицо, а Молох, руку мне в волосы запускает, сжимает сильно и, голову мне запрокинув, в шею вгрызается своим звериным поцелуем. Всё тело в его следах, а мне нравится. Как сумасшедшая, помешанная. Даже если он убивать станет — не смогу сопротивляться. Потому что нет гордости, когда в его руках. Я в них как патока жидкая. Что захочет со мной сделать, всё мне понравится.

Отстраняется, разглядывает меня с ухмылкой. Нравится ему, когда взгляд мой плывёт, когда слабею в его объятиях. Сладко это так, что дрожь не унять.

— Красивая, — жадно проводит ладонью по груди, намеренно игнорируя мой вопрос, слегка зажимает между пальцев сосок. Я выгибаюсь и голодно потираюсь о его член бедром. Плоть тут же каменеет, увеличивается до невероятных размеров. — И такая порочная, — вздыхает. — Однажды ты меня погубишь, — произносит вполне серьёзно, а рука его поднимается по груди выше, останавливается у шеи. — Погубишь, да?

Я беру его руку своими, целую пальцы. Каждую фалангу, каждую подушечку.

— Ни за что. Я тебе никогда не причиню боль.

— Смотри мне, — задумчиво скользит взглядом по моему лицу. — А то я утоплю тебя в боли.

— А ты?

— Что я?

— Ты же меня не бросишь? Никогда-никогда?

— Дура, что ли?

— Нууу, скажи мне это.

— Если попытаешься уйти, ноги сломаю — так нормально?

— Дурак! — стукнула его по груди, а Елисей усмехнулся.

— Не брошу. Я однолюб. Значит, ты моя болячка на всю жизнь. А если сама свалить попытаешься — найду и верну. Замурую вот здесь, в домике этом.

И я ему верю, потому что так не лгут. Таким взглядом, таким голосом.

— Люблю тебя очень, — припадаю к его груди, зажмуриваюсь крепко-крепко. — И очень боюсь.

— Чего?

— Боюсь, что однажды не вернёшься с задания. Что убьют тебя. А я одна останусь. Не смогу без тебя, Молох.

Он долго молчит, поглаживает меня по плечу. А потом произносит то, чего услышать уже не ожидала:

— Я отойду. Сделаю нам новые доки, и свалим подальше. За бугор куда-нибудь. На острова.

А я глохну от радости. Какие там острова. Я бы с ним хоть под мост, хоть на край света.

Поднимаю голову и на него смотрю недоверчиво.

— Ты серьёзно?

— А я что, на шутника похож?

— Правда, уйдёшь? И мы сможем уехать? Вдвоём?

— Сможем. Мне только одно дело до конца надо довести.

А на следующий день приехал он. Человек, которого Молох ненавидел. Он ничего о нём не рассказывал раньше, но я поняла это по одному взгляду. Там столько ярости немой, столько ненависти было, что я едва не задохнулась. Если бы Елисей посмотрел так на меня… Хоть раз. Я бы, наверное, сквозь землю провалилась от ужаса.