— Твоя, — всхлипываю, садясь на полу и обнимая себя руками. — Она твоя.

А ему больше и не нужны доказательства. Он и так знает, что его.

Запускает пальцы в короткий ёжик волос, прислоняется к стене.

— Ты и ребёнка меня лишила, — произносит глухо, а я, подняв на него глаза, столбенею от ненавидящего взгляда.

— Я хотела для неё другого будущего. Нормального. Не такого, каким было наше прошлое. Она не виновата, что её родители такие…

— Какие? — бросает мне зло.

— Моральные уроды.

Криво усмехается.

— Я не просил тебя прыгать ко мне в койку. Сама под меня полезла, нет? Сама ноги раздвигала и ещё просила. Почему ты аборт не сделала? Тоже сама решила, что хочешь ребёнка, да? — вырывается у него с рычанием, и замахивается трубкой, но не швыряет её. Сжимает в руке крепче. — Где девочка? — теперь уже спрашивает у Ивана, и я вытягиваю шею, прислушиваясь.

— У меня, Молох. Так что не дури. А то пришлю тебе твою соплячку по кусочкам.

Елисей не моргнул, не поморщился, ни один мускул на его каменном лице не дрогнул. Сложно было сказать, что он испытывает сейчас. Переживает ли за Еську? Хоть немножечко… Пожалуйста.

— Твой брат пока останется у меня. Если с девчонкой что-то случится, я вас обоих на ошмётки покромсаю, — и сбросил вызов всё с тем же необремененным горем видом.

— Ты что? Ты рехнулся?! — завопила я и бросилась на него, хватая за руки. — Они же Еську мою…

Молох остановил меня одной точной, не болезненной, но унизительной пощёчиной, а потом перехватил за горло и встряхнул, как мешок.

— Закрой свой рот, сука, теперь, раз молчала раньше.

— Не надо… Не мсти мне через дочь. Она не виновата! — всхлипнула я, хватаясь за лацканы его куртки. — Со мной что хочешь сделай, но умоляю, отпусти его. Если не отпустишь, они мою дочь убьют!

— Ты идиотка безголовая! Ты думаешь, они отпустят девчонку, если я дам ему уйти? Они нашли рычаг давления на меня, а ещё я знаю, кто меня предал тогда, кроме тебя. Как думаешь? Им нужна защита?

Я безвольно повисла на его руке. А потом, когда пальцы Молоха разжались, снова осела на пол.

Он прав. Прав на все сто. Если отпустить паршивого мудака Сенина, у них развяжутся руки. Насколько я поняла Ивана, им важно причинить Молоху боль, а разве существует боль сильнее, чем утрата ребёнка? Нет. Им ведь невдомёк, что Молох может ничего и не чувствует к дочери. Едва ли он вообще теперь хоть что-то чувствует, кроме ярости.

— Спаси её. Умоляю тебя, спаси, — поднимаю голову, вглядываюсь в стальные глаза. А он, плотно сжав челюсти, лишь молча рассматривает меня сверху.

ГЛАВА 40

ГЛАВА 40

2000 год

— Ну что, очухался? — услышал голос генерала и рванул к прутьям, чтобы вонзиться в падаль бешеным взглядом. Чтобы запомнить каждую черту его свиного рыла. Чтобы ещё раз посмотреть на его поганую ухмылку, которую однажды он сотрёт с его хари. С кожей сдерёт.

— Никак нет, товарищ генерал. Опять всю ночь бесился. Вон, грушу, которую вы сказали ему повесить, в клочья разодрал. Весь песок на полу.

Разодрал, да. Отросшими ногтями и зубами её рвал. Представлял на её месте генерала и разрывал.

— Ну ничего. Это первые дни тяжело, потом полегче будет, мальчик, — заговорил с ним ублюдок, приблизившись к клетке так, чтобы Молох не смог дотянуться. Хотя он попытался. С рыком ударился о прутья, а потом ещё и ещё, пока кровь из рассечённых бровей не залила глаза.

— Уймись, сучонок! — охранник швырнул ему в рожу тряпку, и Елисей, схватив её, размашисто вытерся.

— Да, видок тот ещё, — покачал головой генерал.

Молох подозревал, что выглядит несколько нетоварно. Сколько раз за последние два дня он пытался вышибить себе мозги, стучась головой о бетонные стены клетки. Отрубался ненадолго и снова приходил в себя, а с сознанием возвращалось и лицо единственного друга, которого он убил своими руками. И снова ненависть била фонтаном, заставляла метаться в клетке, словно зверя, и крошить всё, что попадалось под руку.

К концу второго дня он был похож на дерьмо собачье. Но боли, как ни странно, не чувствовал. Ничего вообще не чувствовал, кроме ярости и ненависти. Да и похер ему было, как он там выглядит.

— Может это… Обколоть его, товарищ генерал? — залебезил охранник. — А пока в отключке будет, отмоем.

— Не надо. Мне он нужен с трезвым рассудком и при твёрдой памяти. Пусть ещё поскачет, порычит пару дней, скоро отпустит. А потом я его, неостывшего, на первое задание отправлю. Что скажешь, сынок? Да перестань ты уже долбиться об эти прутья! — поморщился генерал. — Что толку от этого? Не вернёшь уже своего дружка. Раз так его любил, нужно было не защищаться, когда он на тебя напал, а самому лечь вместо него. Так нет же, ты жить хотел. И ты сделал правильный выбор, сынок. Уважаю. А теперь уймись и послушай. Ты на свободу хочешь? Жрать вкусно и тёлок красивых ебать, а? Бабло зарабатывать и жить, как человек, а не животное в клетке? Хочешь оставить эти стены позади?

Молох остановился. Генерала он плохо слышал из-за клокота ярости в ушах и пульсации в висках. Но чётко уловил, что сейчас что-то меняется.

— Ну вот. Значит, не все мозги всё-таки отбили, соображаешь. Посиди ещё пару-тройку дней. Остынь. Потом поговорим. Накормите его и отмойте. Хочу видеть парня в хорошей форме. Он мне нужен, — напоследок генерал прошёлся по нему пристальным, словно у старого ворона, взглядом и пошёл прочь.

А Молох осел на пол, опустил голову.

Старый ублюдок прав. Сидя в клетке, он ничего не изменит. Так и будет бросаться на охранников и реветь, словно обезумевший медведь. Так ему не достать всех этих тварей, которые засунули его сюда и превратили в зверя. Не скрутить их отожранные короткие шеи. Так и будет биться башкой о стены, пока в овощ не превратится. А потом его спишут, как отработанный материал, как всех остальных списали. Потому что нахер он им сдался с отбитой башкой. И тогда выйдет, что Кир погиб зря. Просто так. Ни за хрен собачий. Как и все, кто погиб здесь до него. Ни один пацан не будет отмщён.

— Жрать дайте! — поднял голову на охранника, а тот издевательски ухмыльнулся.

— Ты гляди, очухался! Ну, генерал, ну чёткий мужик! Пару слов сказал, и этот в себя пришёл. Слышишь, Виталич? Зверёныш жрать захотел! Принеси ему чё-нить!

И Молох жрал. Отрывал зубами куски мяса с большой жареной рульки и глотал их, почти не прожевав, вместе с кровавым потом, что лился по лицу. Сидел на полу, заталкивал в себя еду, вкуса которой не чувствовал, смотрел в одну точку и по-звериному скалился.

— Не, точно с катушек слетел. Гляди, как смеётся. Совсем чокнулся, — пробормотал негромко охранник своему напарнику. Тот крякнул, поддакнул.

— Да и хрен с ним. Скорей бы его уже отсюда забрали. Достал этот контуженый. Скоро новую партию отбросов привезут, а мы от прежних никак не избавимся.

— Вы будете первыми, — прозвучало из клетки, и оба дёрнулись от неожиданности.

— Чё ты сказал, урод? — заглянул в клетку тот, который Виталич.

— Вас первыми грохну, — заулыбался ещё шире Молох с зажатым между зубов куском мяса. — Развешу ваши кишки на этих прутьях, — и продолжил жрать, как ни в чём не бывало.

Охранники переглянулись и, отойдя от клетки, закурили.

— Ты это… Пасть свою захлопни, понял?

Молох же дёрнул уголком рта, сыто откинулся на холодную стену.

— Я вас всех, твари, достану.

И достал. Всех, кроме одного. Кроме самого главного подонка. Нет, он достанет и его. Позже. Намного позже.

А тех порешил сразу же, как только ему открыли клетку, чтобы вывести в душевую. Сначала вскрыл глотку ржавым гвоздём одному, затем второму. И ничего не почувствовал. Ну, почти. Где-то на задворках сознания испытал радость. Злую и чёрную, на помешательство похожую. Такую, какую, наверное, испытывает маньяк, когда убивает долгожданную жертву.

Его снова отпинали подоспевшие охранники и засунули обратно в клетку, где он провёл без еды ещё неделю. Снова приходил генерал, наблюдал за ним молча и со своей фирменной, омерзительной ухмылкой. Рассматривал его с одобрением и гордостью. Ведь это он выдрессировал из обычного парня убийцу. И явно был доволен собой.